Юрий РОСТ --- Война
Булата
9 мая Булату Шалвовичу Окуджаве исполнилось бы 75 лет.
День Победы мы празднуем в его день рождения. Это случайно.
Война присутствовала в его жизни, а потом в прозе и стихах. Это
закономерно. Тихо, сердечно, без пафоса, с юмором и талантом он нам пропел свою
и наши жизни. Он нам предлагал решения, которые были слишком хороши для
ожесточенного людьми времени.
Я очень люблю Булата Шалвовича. К счастью, не один. Когда он прощался с
нами в Театре им Вахтангова, я поставил видеокамеру и в течение многих часов
снимал людей, которые пришли к нему. Они двигались бесконечной чередой, на
мгновение останавливаясь у гроба и навсегда оставаясь на пленке. Эти люди - пожилые,
средних лет и вовсе пацаны, разные совсем - вселяли надежду. У них, у всех, были
хорошие лица. У военных, у штатских, у женщин и мужчин. Было не очень много
цветов, потому что большинство приходило с одной розой или гвоздикой, но это
ничего... Цветы были знаком любви, как взгляд неподдельной печали. Он нас
оставил одних. Но он был.
В ту пору все вспоминали об Окуджаве, печатали воспоминания и приводили
его слова для последнего свидания с читателем. Их было немного - он не очень
любил давать интервью, и, кажется, они все напечатаны.
То, что мы предлагаем вам, - разговор на кухне у Окуджавы в Безбожном.
О его жизни и о войне. Не знаю, почему я не напечатал текст раньше. Вероятно, в
нем было больше доверительности, чем требовала газета. Да и необходимой
стройности в нем не наблюдалось. Он говорил - я слушал, не навязывая темы.
Слава Богу. Тогда мы были вдвоем, сейчас присоединились вы. Давайте нальем по
рюмочке за него и за Победу и послушаем.
Юрий РОСТ.
- Я родился в 24-м году, 9 мая, у Грауэрмана, на Арбате. Первая моя
квартира - дом 43. Квартира на 4-м этаже, средних размеров по коммунальным
масштабам, 5 соседей. Раньше это была квартира фабриканта Каневского, нэпмана.
После нэпа он был директором своей же фабрички. А потом уехал во Францию с семьей. Отец мой
был прислан в комакадемию из Грузии учиться. На Арбате ему дали две маленькие
комнатки в той коммуналке. И мать жила с нами. После моего рождения отца
отправили обратно на Кавказ. Он продолжал работать комиссаром грузинской
дивизии. А мама работала в аппарате горкома партии, здесь.
А потом пришло время мне учиться. И меня отправили в Тбилиси, где я
поступил в первый класс. Это был такой странный первый класс, где были экзамены
- по-русски. На экзамене каждому давали табличку, на табличке был нарисован
лабиринт. В центре лабиринта - колбаса, а снаружи мышка, нужно было найти
кратчайший путь до колбасы. О Пушкине мы не слышали ничего, Пушкин не
существовал, Лермонтов не существовал, Толстой не существовал. Все они были
помещики.
Потом отец работал уже секретарем Тбилисского горкома партии. У него
были нелады с Берия, очень серьезные. И дошло до того, что отец мой поехал в
Крым, к Серго Орджоникидзе, и попросил направить его на работу в Россию, потому
что в Грузии он работать не мог. И Серго отправил его на Урал. Парторгом ЦК на
вновь строящийся в первой или второй пятилетке вагоностроительный завод.
Вот в 32-м году отец отправился на Урал - там еще была дикая тайга и
несколько бараков. А потом выписал и нас. Я жил там, учился, до ареста отца. До
февраля 37-го года.
Мы вернулись в Москву. Опять в эти же две комнаты. Мать, конечно,
исключили из партии тут же. Она устроилась кассиром в какую-то артель. И
занималась тем, что в свободное время бегала, добивалась приема у Берия, чтобы
сказать ему: ты же знал его по работе, он не может быть троцкистом или английским шпионом. Она
добивалась, добивалась до тех пор, пока не пришли однажды ночью и не забрали ее
тоже.
Я остался с бабушкой. В это время был уже брат. Он родился в 34-м году.
Жили мы впроголодь. Страшно совершенно. Учился я плохо. Курить начал, пить,
девки появились. Московский двор, матери нет, одна бабушка в отчаянии. Я стал
дома деньги поворовывать на папиросы. Связался с темными ребятами. Как я помню,
у меня образцом молодого человека был московско-арбатский жулик, блатной.
Сапоги в гармошку, тельняшка, пиджачок, фуражечка, челочка и фикса золотая.
- Вы ощущали себя сыном врагов народа?
- Я испытывал это на себе ежечасно, во всех смыслах. Но я считал, что это
ошибка. Я был очень политический мальчик. И я знал, что мои родители такие
коммунисты, каких не бывает вообще в природе. Произошла ошибка какая-то. И
когда это до Сталина дойдет, он все исправит.
- На что же вы жили?
- Потом, в конце 40-го года, тетка решила меня отсюда взять. Потому что я
совсем отбился от рук, учиться не хотел, работать не хотел. Я приехал в Тбилиси
перед самой войной. Потом война. Я, конечно, начал бомбардировать военкомат. С
приятелями мы требовали, чтобы нас забрали в армию. Мы охаживали
капитана Качарова. Он сначала орал на нас, топал ногами, потом привык и, чтобы
отвязаться, поручил повестки разносить. Мы ходили по дворам. Нас били за эти
повестки, бывало. Горесть приносили.
Потом я ушел из школы. Работал на заводе учеником токаря. Занимался
ровировкой стволов огнемета. Что такое ровировка, до сих пор не знаю. Что-то
тяжелое мы делали изо дня в день, из ночи в ночь, по 14-16 часов безвылазно. А
я все ходил к военкому, надоедал. Hаконец этот Качаров не
выдержал и сказал: вот вам повестки. Мы сели и сами себе их написали.
- Сколько вам было?
- 17 лет. Тетка моя всполошилась, сказала, что пойдет в военкомат, что все
перевернет, что это безобразие. Я ей сказал, что, если она пойдет туда, я убегу
из дома.
Мы с моим другом Юрием Попенянцем получили направление в 10-й Отдельный
запасной минометный дивизион. В Кахетии он располагался.
Это был апрель 42-го года. Мы ходили в своем домашнем, присяги не
принимали, потому что формы не было. А потом нам выдали шапки альпийских
стрелков, и мы, обносившиеся, босиком, в этих альпийских широкополых шляпах,
запевая и ударяя босыми ногами в грязь, ходили строем.
А потом в один прекрасный день осенний нас передислоцировали в
Азербайджан. Там мы пожили немножко, мечтая попасть на фронт. Потому что здесь
кормили плохо, а все рассказывали, что на фронте кормят лучше, там фронтовая
пайка, там нужно козырять, там своя жизнь. Фронт был вожделенным счастьем. Все
мечтали об этом.
Однажды нас вдруг подняли. Повезли в баню и после помывки выдали новую
форму. Но повезли не на фронт, а под Тбилиси в какой-то военный городок за
колючей проволокой. Там мы изучали искусство пользования ручной гранатой.
Раздали вечером гранаты и предупредили, что если сунуть неудачно капсюль
внутрь, то тут же взрыв, и все. Гранаты заставили на пояс прицепить. Капсюли
отдельно, и велели лечь спать. Мы ложились медленно, стараясь не дышать. Ночь
была страшная. Утром смотрим, стоят студебеккеры новенькие американские, наши
минометы прицеплены к ним. По машинам! И начались наши фронтовые скитания.
Это была Отдельная минометная батарея, которая придавалась разным
частям. Вот мы едем-едем, нас должны придать такому-то полку. Приезжаем,
оказывается, там уже батарея есть. Потом несколько дней ждем, потом нас
отправляют в другое место. Опять эшелон, опять придают какому-то полку.
Придали, оказывается, у нас нет довольствия. Все жрут, а нам есть нечего. Что
делать? И командир нам как-то говорит, что надо самим еду доставать. Мы по
парам разделились и пошли по разным кубанским селам просить милостыню. Кто что
давал. В казарме все это раскладывали на одинаковые кучки. Потом один
отворачивался: Кому? - Тому. Так командиры питались и мы.
Потом попали на фронт, где меня ранило весьма прозаически из
крупнокалиберного пулемета, с самолета. "Рама" летала и постреливала.
Случайно какая-то пуля раздробила кость и застряла в бедре. Я долго ее потом
носил на веревочке...
- Вы так и не успели повоевать толком?
- Нет. Месяца полтора. Я вообще в чистом виде на фронте очень мало
воевал. В основном скитался из части в часть. А потом - запасной полк, там
мариновали. Но запасной полк - это просто лагерь. Кормили бурдой какой-то.
Заставляли работать. Жутко было. Осенью 43-го года опять
баня, опять новая одежда. Эшелон. И повезли. Слух пошел, что под Новороссийск нас
везут. По пути к тому же к поезду выходили крестьяне. Со жратвой. Мы им
американские ботинки рыжие, и они взамен тоже ботинки, но разбитые, и еще в
придачу кусок хлеба и сала кусок.
Поэтому мы приехали к месту назначения грязные, рваные, похожие на обезьян,
спившиеся. И командиры, и солдаты. И нас велели отправить в Батуми, в какую-то
воинскую часть приводить в чувство. Там казармы, на полу солома, прямо на
соломе мы спали. Ничего не делали. Я запомнил только то, что повели нас на
экскурсию почему-то дачу Берия смотреть. Большой белый дом на холме. Разрешили
через окна посмотреть убранство. Роскошная столовая, громадная, барская. А
товарищи мои были в прошлом профессиональные жулики. Очень добрые ребята. Они
там побегали по даче, разнюхали. Мы пришли, легли спать, ночью я проснулся - их
нет. К утру в казарму пришли какие-то люди и ребят арестовали. Выяснилось, что
ночью они все столовое серебро унесли. Ночью же отнесли в скупку. Их выследили.
А нас погрузили на баржу и повезли под Новороссийск. У нас почему-то
много вина всякого: пьем и плывем, пьем и плывем. Однажды ранним утром нас
построили на палубе. Пришел какой-то фронтовой начальник, посмотрел на нас и
ушел. В таком виде не принимают.
Меня вновь отправили в запасной полк, где я опять мучился, пока не
пришли вербовщики. Я уже на фронте побывал, я уже землянки порыл, я уже наелся
всем этим.
- То есть романтизм, с которым вы рвались на фронт, уже был разрушен?
- Никакого романтизма - пожрать, поспать и ничего не делать - это
главное. Один офицер набирает людей в артиллерию большой мощности - резерв
главного командования. Часть стояла где-то в Закавказье, в горах. Не воевала с
первого дня. И не предполагается, что будет воевать. Подумал: что там-то может
быть трудного? Снаряды подносить - эта работа мне не страшна. А что еще? Думаю:
такая лафа. И я завербовался. Большинство ребят на фронт рвались. Потому что
там жратва лучше была. И вообще повольней было. Если не убьют, значит хорошо. А
я пошел в эту часть...
Нас повезли высоко в Нагорный Карабах, там в Степанакерте располагалось
то ли Кубанское, то ли Саратовское пехотное училище. И меня перевербовали в
него курсантом. Я посчитал: через полгода буду младшим лейтенантом...
Зачислили меня, и началась муштра невыносимая. Такая муштра началась,
что не дай Бог. Полгода ждать - умру. Я человек нетерпеливый. Месяца три
промучился. Иду к замполиту, разрешите доложить: так, мол, и так, отец мой
арестован, враг народа. Он говорит, сын за отца не отвечает. Я говорю, я знаю
все, но на всякий случай, чтобы вы не сказали, что я скрыл. Молодцом, -
говорит, - правильно сделали. Идите, работайте спокойно. И я с горьким сердцем
пошел работать спокойно. На следующее утро построение после завтрака, Окуджава,
Филимонов, Семенов выйти из строя, остальным - направо, на занятия шагом марш!
И все пошли. А нам - продаттестаты и назначение в артиллерийскую часть, из
которой меня переманили.
- Многие на войне чувствовали, что они необходимы. Позже они вспоминали о
тех годах, как о лучшем времени жизни.
- Я очень жалею этих людей. На фронте были свои достоинства: какая-то
раскованность, возможность сказать правду в лицо, себя проявить, было какое-то
братство. И все, пожалуй. Война учила мужеству и закалке, но закалку и в лагере
получали. А в основном это был ужас и разрушение душ. Были люди, которые
вспоминают лагерь с удовольствием. Сидела с моей матерью одна женщина. И потом,
когда встречались каторжанки, говорили о прошлом, о кошмарах лагеря, она
счастливо вспоминала: "А помнишь, как жили дружно, как я вам супы разливала?
Вот было время!"
Я хотел сказать другое. Когда я только отправился на фронт, во мне
бушевала страсть защитить, участвовать, быть полезным. Это был юношеский
романтизм человека, не обремененного заботами, семьей. Я не помню, чтобы
простой народ уходил на фронт радостно. Добровольцами шли, как ни странно,
интеллигенты, но об этом мы стыдливо умалчиваем до сих пор. А так война была
абсолютно жесткой повинностью. Больше того, рабочие, как правило, были защищены
литерами всякими, потому что нужно было делать снаряды. А вот крестьян отдирали
от земли. Аппарат подавления функционировал точно так же, как раньше, только в
экстремальных условиях - более жестко, более откровенно.
Я помню, написал один материал военный: войну может воспевать либо
человек неумный, либо если это писатель, то только тот, кто
делает ее предметом спекуляции. И поэтому все эти повести и романы
наших военных писателей я не могу читать, я понимаю, что они недостоверны.
Просчеты, поражения - все это умалчивается. А теперь особенно. Прошлые 60 лет
вообще превратились в ложь. В зале Чайковского поэтический вечер. Я выхожу,
читаю стихи против Сталина, против войны, и весь зал аплодирует (это я к
примеру говорю). Потом выходит Андрей Дементьев и читает стихи о том, как
славно мы воевали, как мы всыпали немцам, так пусть они знают свое место, пусть
помнят, кто они такие, и зал опять аплодирует.
Мало кто думает о том, что немцы сами помогли Советскому Союзу себя
победить: представьте себе, если бы они не расстреливали, а собирали
колхозников и говорили бы им - мы пришли, чтобы освободить вас от ига.
Выбирайте себе форму правления, хотите колхоз, пожалуйста, колхоз. Хотите
единоличное хозяйство - пожалуйста. Если бы они превратили наши лозунги в дело,
они могли бы выиграть войну. Но системы у нас похожи. Они поступали точно так
же, как поступали бы мы. Просто наша страна оказалась мощнее, темнее и
терпеливее.
Беседовал Юрий РОСТ
ОБЩАЯ ГАЗЕТА № 17(299)
29.04-12.051999г
